Поэтесса Табеа Ксения Магьяр

G13 — берлинский поэтический коллектив, появившийся в 2009 году.
 

Членами группы являются молодые немецкие поэты, родившиеся в 80е‒90е годы. Группа преследует идею единства действия, сценографии и различных лирических концепций и, отказываясь от однообразной декламации, обращается к длительному диалогу между ними.G13 придерживается позиции объединения направлений для конкурирования на современном литературном рынке и убеждена, что коллективные формы солидарно-критического обмена позитивно влияют на писательскую практику.  

Посетив один из фестивалей Берлина, в котором участвовала Табеа Ксения Магьяр, мне удалось поговорить с ней о том, что же представляет собой современная немецкая лирика в целом и ее творчество в частности.

— Здравствуй, Табеа. Расскажи, как ты начала писать и попала в группу G13?

— Я в G13 уже около 5 лет. Мы с Тристаном Маркгратом (Один из представителей группы, сейчас проживает и выступает в Мюнхене. — Прим. перев.) знакомы еще со школы, и когда он переехал в Берлин из Швейцарии, мы, разумеется, встретились. Тристан к тому времени уже состоял в группе и однажды решил взять меня на одну из ежемесячных встреч. Я не хотела приходить с пустыми руками и написала стих. Это было мое первое стихотворение. Неожиданно для меня оно вызвало положительный резонанс, и тогда я решила писать дальше.

— Какие поэты оказали или оказывают на тебя влияние?

— В юности я читала Рильке, но он не оказал совершенно никакого влияния на мое творчество (тем более, тогда я еще не писала). Те же, кто влияют на меня сейчас, — мои современники. Мне нравятся Даниэла Зиил (Daniela Seel), Моника Рик (Monika Rick), Дагмара Краус (Dagmara Kraus) и представители G13: Освальд Эггер (Oswald Egger), Лиза Робертсон (Lisa Robertson), Фрэнк О’Хара (Frank O’Hara). Они первые, кто приходит в голову.

— Расскажи немного о формах стихосложения, которых вы придерживаетесь или к которым стремитесь в группе.

— Есть пара вещей, которые я делаю… которые все делают, — отсутствие рифмы, например. Если кто-то из G13 пишет в рифму, то его просто высмеивают (смеется). Это табу. Каких-то определенных форм я не придерживаюсь, больше работаю над звучанием и позициями слов. Есть один прием, который я стала использовать несколько лет назад. Он — результат «Praxis 1+1» (Поэтический перформанс, поставленный Табеей в 2013 г. — Прим. перев.), для него я нашла подходящую структуру: всегда по две строки в строфе. Четкая форма, в которой я пишу и сейчас.

— Насколько я знаю, помимо перформансов ты делаешь театральные постановки, участвуешь в публичных чтениях и занимаешься хореографией. Я хотел бы узнать больше о постановке  «ROST». Для меня эта работа полна апокалиптики, пустоты и в то же время наполненности, будь то звук, или передвижение. Расскажи о ее создании и о том, какими ты видишь соотношения между движением и голосом, которые играют столь существенную роль в этом представлении?

— Установление этих отношений чрезвычайно сложный процесс. Я долго не хотела ничего подобного делать, потому что это шло извне, от людей, которые знали, что я танцую, и они говорили: «Ах, Табеа, ты еще и танцуешь, могла бы объединить танец и лирику». Но я отнекивалась, поскольку видела много подобных вещей, и это всегда выглядело чем-то патетичным, кичливым, вульгарным… Зрители всегда воспринимают то, что происходит на сцене, как иллюстрацию или визуализацию языка. Это то, что публика зачастую делает автоматически — одно воспринимает относительно другого. И я думаю об этом автоматическом механизме, который никто не может объяснить. Когда ты делаешь что-то на сцене, и нет абсолютно никакой связи между движением и текстом, ты все равно завоевываешь зрителя, но это напускное и довольно скучно. То же самое, что сказать: «О, что за боль!», когда никакой боли нет. Я решила сделать нечто многосложное с точки зрения искусства, и чтобы наравне с этим присутствовал язык. В «ROST» было две части. В первой, и очень странной, я выступала как лирик. Во второй был танец. Все шло не просто. Хореографию ставила Анна Новицка. Вообще в этот проект для совместной работы были приглашены хореографы и поэты. Мы пытались создать картину, которая предварительно появлялась в тексте.  Это был наш первый опыт создания стихов и танца как единого процесса. Стихи писали все вместе. У G13 есть такая практика — коллективное письмо. Мы писали их каждый день. И это вылилось в постановку «ROST».

— Расскажи немного об этой практике. Группа пишет что-то специально для сцены и определенной постановки?

— В основном мы пишем вместе, хотя параллельно каждый занимается своим творчеством. Нужно проделать сложную глубокую работу, прежде чем появится достаточное доверие для написания совместного текста. Это просто определенное направление нашей работы, в котором появились, как результат, 2‒3 сценических программы. Поэтому скажу, что специально для сцены мы пишем лишь время от времени. Для первого тура мы, так сказать, использовали индивидуальные тексты и по очереди их читали. Во втором туре было несколько иначе. Авторы читали не свои тексты, а кого-то из группы. Спонтанно. Было немного страшно, потому что люди-то думали, что перед ними на сцене стоит автор текста. Впоследствии мы начали создавать «текстовые цепочки». Каждый приносил свой текст, старый или новый — не важно, отдавал его следующему, и человек, прочитав этот текст,  как-то на него реагировал — перерабатывал, дополнял или писал свой стих в ответ. Сейчас есть где-то 6 или 7 таких цепочек, из которых мы выбираем что-то для сцены, предварительно доработав стихи.

— После тура в одном из журналов появилась критика в адрес группы, где отмечалось «нахождение одних личностей в тени других, а также полная безжизненность текста, его обезличенность». Что ты об этом думаешь?

— Таков был замысел тура: мы выступали не как индивидуальности. И хорошо, что именно так это и выглядит. В этом выступлении текст привязывался не к человеку, а к месту на сцене. Тот, кто выходил на определенное место, читал предписанный для этого места текст. То есть для каждой точки пространства сцены существовал отдельный текст. Это был концепт выступления. Я думаю, что как декламируемые, эти тексты работают намного сильнее, чем если их читать и потом обдумать. Я не знаю, видел ли этот критик само выступление, но мы написали именно перформативный стих. Хотя я, конечно, больше люблю тексты, предназначенные для чтения.

— Однажды у вас было выступление совместно с композитором Арнольдом Шенбергом. Можешь рассказать об этом опыте?

— Я тогда не участвовала. Я знаю, что подруга кого-то из группы — оперная певица Беата Барон — хотела сделать проект совместно с G13. Мы получили предложение вместе поставить «Pierrot Lunaire» для одного фестиваля. И это было круто… G13 и оперная певица! Наверное, в интернете есть запись, да? Думаю, это выглядит очень смешно. Но мы захотели делать больше подобных вещей. Это был очень важный и экстремальный опыт в перформансе, поскольку участвовать должны были даже те, кто совсем не имел опыта сценических выступлений. Времени на репетиции было очень мало. Одна, может, две недели. Для этой постановки мы написали новый текст — не для певицы, а для группы — все было написано специально для этого выступления.

— Скажи, что ты думаешь о лаут-поэзии (звуковая поэзия — Прим. перев.), которая в 80-е годы стала очень популярна в Германии, — Герхардт Рем, Изабелла Боймер, Гинка. Хотя до них в начале века и был Балль, но именно они сумели визуализировать поэзию, плотно и глубоко соединив ее с перформансом и театральностью. Ты упоминала, что ориентируешься на звучание стиха, а не на форму, как, по-твоему, они соотносятся?

— Я не знакома с творчеством этих людей. Но я много работала над постановкой голоса. Это было частью моего образования. И я уверена, что голосу, звуку нужно определенное окружение, пространство, в котором он может звучать. Если ты сидишь весь скрючившись, голос просто не сможет выйти наружу. Поэтический язык чрезвычайно сложен. Думаю, что всегда существует определенный лирический тон, и голос поэта этот тон привносит. Прозвучит ужасно и высокопарно, но, скажем, мои стихи на немецком очень трудно читать с другой, «не-моей» интонацией, и я ничего не могу с этим поделать. Что же касается лаут-поэзии… мне подобное просто не нравится, и я такого не пишу. По большому счету за звучностью неосознанно следишь во время написания, но некоторые это, так сказать, выделяют и разделяют. Когда ты не думаешь о словах и значениях, только о звуке и о том, что он дает,  если есть только движение и звук, то исчезает смысл. В лаут-поэзии нет смысла.

— Можешь ли ты что-то рассказать о поддержке писателей и поэтов правительством Германии?

— Да, есть городские и государственные стипендии, которые выдаются на различные проекты. Городские, то есть местные, даются, например, на год. Если хочешь, допустим, написать книгу, то просто запрашиваешь финансовую поддержку. Зачастую тебя отправляют писать в какое-нибудь глухое место, отдаленную деревню где-то «за Гуммлингеном, где никто не хочет быть». Они платят 1400 евро в месяц просто за то, что ты там. И ты обязан туда поехать, если тебе одобрили эту стипендию, и пробыть год в каком-нибудь крохотном городе Германии. Я думаю, что таким образом государство пытается привнести в эти города какую-то культуру или престиж, а для авторов это способ получить бесплатное жилье и немного денег за то, что они просто там пишут. Вообще достаточно проблематично находиться в таких местах долго. Есть определенные представления о «писательстве», которые тянутся с 18 века, — автор сидит один в своей келье и пишет.  Но, конечно, это больше для непривязанных к работе и семье людей. Иные вряд ли смогут пойти на это.

— Следишь ли ты за современными тенденциями и ориентируешься ли ты на них?

— Я двигаюсь строго в определенном контексте, который на меня влияет. В данный момент это танцевально-перформативная школа Берлина. В Берлине много различных сцен абсолютно для всего, в том числе и танцевальных, в этом направлении я и двигаюсь — современный танец и перформанс. Вместе они — как единое направление — концептуальное искусство. Влияние же исходит от интернациональных школ, здесь есть некоторые люди из Лос-Анжелеса, которые определяют развитие и тенденции.

— Скажи, ориентируешься ли ты по большей части в своем творчестве на постижение себя или преследуешь цели общего развития перформанса, танца, может, литературы?

— Я не думаю об этом. И, наверное, многие люди моего поколения тоже не думают об этом и о том, что можно привнести в искусство. Мне кажется, что времена разных движений, как, скажем, футуризм, прошло. Сейчас все очень индивидуализировано. Каждый решает сам, что ему нужно и чего он хочет. И это обнадеживает. У меня нет представления о том, как или чего я хочу достичь, например, в литературе. Я знаю, что если я пишу, если я в «потоке слов», например, как в «Praxis 1+1», когда я писала каждый день, это определенный модус — то, как я думаю и как я смотрю на мир. И это мне интересно.

— Однажды я прочел одну статью о современной немецкой поэзии, где упоминалось о двух достаточно популярных новых поэтах, один из которых сделал несколько произведений просто переписав рекламные слоганы с баннеров, другой же, используя выдержки из чужих стихотворений, скомпоновал свое. Автор писал, что таким образом поэзия и лирика перестала быть «песней души», а стала бесчувственной и обезличенной, ее смысл, смысл стихотворений, больше не прячется между строк, но лежит в них самих. Как ты воспринимаешь то, что преподносит тебе действительность?

— Мир дает мне информацию, впечатления, так складываются мои отношения с ним. А еще трудности, я постоянно о них думаю и пишу, поэтому могу давать весьма неопределенные ответы, так как пишу из глубины этих самых трудностей. Может, все-таки в моих стихах смысл лежит «между строк», несмотря ни на что.

Текст Данил Фокин / Редактор перевода — Юлия Ковальчук (Издательство «Симпозиум»)
/ Фото из личного архива Табеа Ксении Магьяр, а тажке журнала Stimmendiestimmen